только мне лично, Ты, Ты слышишь меня?»
Короче, теперь о наиважнейшем: с того вторника, как Битов обнародовал рассказ пред своими семинаристами в Литинституте, а я случайно слышала читку, в мою дверь по-свойски звонит странный почтальон. Пронося в никуда очередное письмо, дарит мне дубликат, а подлинник оставляет себе, он историк-юморист, он устал таскать, но мои пишущие братья шлют все чаще, и все лично Богу, вопрошают открыто, и почтальон по утрам заботливо тащит копию мне. Стопочка растет. Из нее доносятся голоса.
«Э… Ты затаился. Ты славно поработал. Тебе-то стало хорошо, а мне? Шесть лакокрасочных дней Ты шлифовал зайчиков и тигров, потом наказал праотца на одно ребро и пошел отдыхать. Ты вернулся с отдыха? Или как? Еще — замышляешь?»
Это у них один из популярнейших вопросов.
«„Бог терпелив!“. „Любовь долготерпит!“. Чересчур. Мне утомительно гонять по страницам своим хлопотливых баб в мешковидных облачениях, с их младенчиками, святым маслицем и прочими уловками записного умиления. Шипят, сухими боярынеморозовскими глазенками сверкают: грешен, грешен! Церковную ЧК развели, в наши-то дни! Соглядатайство перетекло под платки. Психиатры тайком лечат синдром святости. Нередки панические атаки».
Ну-ну, Шмелев ты наш новоявленный, жаловаться — грех.
Бывает, конвертики перешептываются.
«…Но я-то с пеленок чувствую, как выползают из меня буквы, режутся, как зубы, с кровью разрывая десны, лопатки, — так зачем? Раз — вылезли, два — зубы, три — постоянные, четыре — мудрости, но пять?! А что делать, если зубов неограниченно, а жизнь конечна? Это что ж — мое напишет мой сосед? Тебе все равно, кто напишет? Я подозреваю страшное.
Никто не отвечает на важные вопросы, никто. Все — попса, даже на приходах. Попсовая вера в три притопа. Никто не разговаривает. Сплошь болтовня. О Тебе треплются с голубых экранов! Полетели заявки на исповедь по Интернету! Чем же я хуже?!»
Или вот: из поэмы «Столяр и лярва»:
«А я задыхаюсь, чуя, что коснувшись моего сердца шелковым крылом, вот-вот пролетит моя бессмертная поэма, лярва такая, прямо к моему соседу, потому что мой столяр уже поплевал на ладони, а его столяр еще даже не похмелился, а поэма уже летит, дразня нас обоих белыми крыльями, белыми глазами, и безразличен ей мой духовный рост. А у меня звуки заточены, словечки бриллиантовой огранки, все точно, я все зашлифовал идейно, как Ты — зайчиков и тигров Своих…»
Один постоянно плачет:
«Я создал прекрасный мир, он яростный, и пусть не возомнит чего известный дворник Платонов. Ярить — помните, люди русские? помните Ярилу? Ярить — это еть, это сила, искра вечности, ну, вы в курсе. Теперь многие в курсе. Почти все. Да уж, вставайте, люди русские, хм.
Одна печаль: Ярило с подъяриками — это домовые в кокошниках. Мне нужен Ты, а не Ярило. Его видно каждый день, а Тебя — никогда. Почему?!»
Среди поэтов-мужчин нередки антицветаисты:
«…Да, сбылось: теперь она летает к соседу прямо, моя центральная, как проспект, поэма, и мое небо — потолок, я качаюсь на деревянной перекладине, пришпандоренной поперек моего коридора. Нет, я не Марин Иванович. Я качаюсь в смысле каждое утро подтягиваюсь и отжимаюсь. Берегусь. И когда мягкая, с округлостями, моя муза из отдаленного района, прибежав пояриться, кладет свою руку на мое предплечье, тут я, бывает, взбугрю всю руку, и муза чувствует, как я могуч; у меня есть, чего нет у нее, — и мне сразу легче. Мы ложимся, раздевшись в темноте, и поспешно целуемся. Я не люблю целоваться: а им, этим музам траченным, только дай мои губы — по уши отхватят. Короче, я выполняю, за чем она заявилась, но о Тебе не забываю никогда, Ты слышишь? Ты не подумай чего. Ты, Господи, всегда со мной…
Поэма! — вздрагиваю я после целования проклятой музы ярой, готов убить ее, и безнадежно колочусь о стену к ученому соседу, куда пронеслась, не замедляя надо мной, крылатая, моя шелковая, моя поэма, о, как я ненавижу эту женщину, явившуюся яриться, — из-за нее улетела поэма.
Соблазнил меня Ярило, потом пришел истинный Бог и отнял поэму. Я все понимаю, но до чего неуклюже вы, боги разных народов, перепутали карты! Мы летаем порожние, как шарики пинг-понга, и постукиваемся о зеленую, как небо с обратной стороны, столешницу, лишь бы не расслышать поступи похмельного столяра, бредущего сколачивать… Сколько зубов успею стереть я?
Вчера муза моя мускулистая, мускусная дура кусачая, уфитилила к соседу моему вослед за поэмой, и Бог заходил, я слышал, к соседу, но почему? Зачем он — не я? Кто решил? А во диавола я не верю, диавол — не комильфо…»
Сделаем паузу; стопочка говорлива. Параллельно, вы помните, тянется, как бурлацкая веревка, их бесконечное письмо любимой женщине, но цитировать его долго и неинтересно.
Вчера опять заходил почтальон. И снова читаю, перелистываю, сочувствую, и уже не смеюсь.
Читаю, беру ветошку, мел, натираю, шлифуя, деревянную перекладину, чтобы ты, дружок, отжимался-качался ежеутренне, в неискреннем твоем ожидании, что муза больше не придет, а явится Бог и выдаст грамоту. И пока я тру перекладину, со дна времени поднимается, с упованием на наше милосердие, последняя фраза Битовского рассказа: «Господи! Сколько же в Тебе веры, если Ты и это предусмотрел?!»
О всех пишущих я скорблю обычно молча, но вчера бесенок словоохотливости дернулся, отчего, раззудившись воспоминанием, я и ворчу сегодня: знаю, дружок-сочинитель: отбросив перышко неопалимое, ты ждешь под кустом, присев на мускулистые корточки, корчишь из себя Моисея: то бороду прилепишь, то фанерный народ подгонишь и построишь, то на брата прикрикнешь, то скрижали отформатируешь — и ждешь, когда придут за ответами к тебе, дружок. Ну, жди. Я бы на твоем месте обошлась музой. Она — предусмотрена.
Москва, январь 2010
Личное дело Иуды45
И когда увидел Иорам Ииуя, то сказал: с миром ли Ииуй? И сказал он: какой мир при любодействе Иезавели, матери твоей, и при многих волхвованиях ее?
И поворотил Иорам руки свои, и побежал, и сказал Охозии: измена, Охозия!
А Ииуй натянул лук рукою своею, и поразил Иорама между плечами его, и прошла стрела чрез сердце его, и пал он на колеснице своей.
…кто не клялся, не присягал, не обещал хранить, — еще не предатель. А назвался груздем — полезай в кузов. Вор в законе живет по воровскому закону, в составе коего «неукоснительноe следование воровским правилам и непрощение любого их предательства, даже если к отступнику применялось насилие, или он находился в беспомощном состоянии».
Гражданам законопослушным в договорах даруется добренький пункт об «обстоятельствах непреодолимой силы». Он дает шанс увильнуть от выполнения. Он учитывает. Например, во всех контрактах с издательствами мне на последней странице разрешалось дать слабину, то есть не сдать рукопись вовремя, ввиду революции, извержения вулкана и тому подобных неприятностей. Подписывая договор, я всегда тихо спрашивала себя: «А ты будешь писать прутиком на песке в виду волны, набегающей на берег необитаемого острова?»
Предательством называют ситуацию, когда одно лицо внезапно делает не то обещанное, чего ждет от него другое лицо или группа лиц. Афористы тут как тут: «У него все свойства собаки за исключением верности».
На радио «Резонанс» главный редактор Абов Джуликян, выпуская в 1993 году меня, нового сотрудника, в утренний эфир, напутствовал: «Ведущий имеет право не выйти в прямой эфир в одном случае: скоропостижная кончина вдали от АСК-3 „Останкино“. Если вблизи — обязан доползти до эфирной студии и выйти в эфир. Поняла?»
В результате сурового воспитания прямым эфиром я снисходительно улыбаюсь при виде издательских контрактов с «обстоятельствами непреодолимой силы», вспоминая старый анекдот, где мамаша грозит кулаком вослед шаловливому сыну, топающему с корешами на речку: «Утонешь — домой не возвращайся!»
Жесткость законов, определенных для иных комьюнити, мне понятна: дело и в успешном тайм-менеджменте (вышла в эфир вовремя), и в природной удачливости
